Владимир Фирсов - Срубить крест[журнальный вариант]
Леннада лежала в окружении приборов контроля здоровья в залитой солнцем комнате. Она увидела меня и грустно улыбнулась.
— Я рада видеть кавалера Алексея, — прошептала она.
— Здравствуй, Леннада, — сказал я, садясь возле нее. — Только какой уж я кавалер… Не будет больше на Изумрудной кавалеров.
Она вся напряглась.
— Я что-то сказала неправильно? — произнесла она через силу. — Мне следовало сказать… король Алексей?
Я смотрел в ее огромные глаза, и смысл вопроса медленно доходил до моего сознания. Ведь она ничего не знает!
— Я не король и никогда им не буду! — произнес я наконец.
Я никак не мог решить, можно ли сказать девушке, что Ганелона умерла, и в отчаянии оглянулся, словно кто-то мог дать мне совет.
— Это правда? — прошептала девушка.
Глаза ее засияли. И без всякой подсказки нужные слова сами пришли ко мне на язык.
— А знаешь, почему я не стану королем? — спросил я шепотом, наклоняясь ближе к девушке. — Потому что мне очень некогда. У меня есть одно важное-важное дело: я должен сидеть вот здесь, возле тебя, и ждать, когда ты выздоровеешь. Я буду сидеть очень тихо, чтобы доктора не выгнали меня, а если они это сделают, я все равно никуда не уйду, сяду возле твоей двери и буду оберегать твой сон. По утрам буду класть возле твоего изголовья охапки самых лучших цветов Земли. Я буду петь тебе свои самые любимые песни — хотя, если быть честным, петь я совершенно не умею… А когда ты станешь совсем-совсем здоровой, я возьму тебя на руки и унесу отсюда, посажу в дисколет и покажу тебе мою планету. А дома бабушка будет кормить нас лучшими в мире пирогами, которые испечет специально для тебя и для меня…
Я гладил руку девушки и рассказывал ей о чудесах Земли, и о сидящем в железной клетке Рюделе, и о том, какие красивые глаза у одной моей знакомой девушки, которую зовут Леннада… Я сказал, что теперь она, как и все жители Изумрудной, будет жить долго-долго — не меньше ста лет, и все эти сто лет я буду около нее… Я говорил и чувствовал, как силы возвращаются к Леннаде, как глаза ее приобретают привычный блеск, глубже становится дыхание, уверенней движения…
Эпилог. Памятник
Павел Гусев пришел ко мне без предупреждения, хмуро поздоровался, глядя в сторону. Войдя в комнату, не уселся в кресло, как делал всегда, а стоял, точно столб, молчал и разглядывал потолок.
Он очень изменился за те дни, что мы не встречались. От-его веселой суетливости не осталось и следа. Видимо, смерть Тины была для него тяжелым ударом.
— Во всем виноват я, — произнес он наконец. — Это я отдал Волшебное копье Рюделю…
Я молча смотрел на него и не узнавал в нем милого друга Пашку — веселого, беззаботного, самоотверженного. Передо мной стоял совсем чужой человек, подавленный и растерянный.
Всего месяц назад мы сидели с ним и с Тиной в этой самой комнате, смеялись и дурачились. И вот он стоит передо мной, маленький и несчастный, не смея посмотреть мне в глаза.
— Я знал, что Тина любит тебя… Но я тоже ее любил… И когда Рюдель рассказал, что ты будешь биться за нее на копьях и женишься на ней, я решил: пусть ни мне и ни тебе. Я отдал ему копье и рассказал, как с ним работать. Я же не знал, что он будет убивать этим копьем…
Нет, он по-прежнему ничего не понимал. Для него моя схватка с Рюделем была только битвой за женщину.
— Для чего ты пришел? — спросил я. Наш разговор был бесполезен, и его следовало кончать. — Хочешь извиниться? Разве в этом дело?
— Я знаю, ты меня не простишь. Но попробуй хотя бы понять! Я не мог уступить ее тебе! — он почти кричал мне в лицо. — Сколько можно во всем уступать? Все, все только тебе одному — победы на турнирах, восторг болельщиков, улыбки женщин. Да, ты всегда первый во всем — первый в поединках, в Большом и Малом споре, в науке, в любви! А я тоже хочу быть первым. Чтобы это меня несла на руках толпа! Чтобы моему коню бросали под ноги цветы! Чтобы меня, понимаешь, меня любила Тина! Чем я хуже тебя?
Я смотрел на него с изумлением. И этого человека я считал своим другом!
— Разреши, я напомню тебе одну мелочь, о которой ты, наверно, позабыл. Выиграв с твоей помощью турнир, Рюдель получал законное право вышвырнуть нас с Изумрудной, чтобы без помех установить там фашистскую диктатуру! Вот оно — твое «ни мне, ни тебе»!
— Я ведь не знал… — только и мог пробормотать Павел.
Он был уничтожен.
— А что копье отдавать нельзя — ты тоже не знал? Забыл, что говорит рыцарский кодекс о разном оружии? Кстати, не ты ли помог Рюделю раздобыть робота? Я помню, ты говорил как-то, что твой брат — конструктор роботов…
Гусев повернулся и медленно пошел к двери.
Через несколько дней после того, как Леннаду выписали из больницы, Фей сообщил, что нас ожидают на Изумрудной.
Десантный «Гриф» опустился на хорошо знакомую мне площадь перед дворцом, и я сразу попал в объятия многочисленных друзей.
— Вот его обнимайте сколько угодно, — отбивался я, показывая на Петровича. — А нас пощадите!
Я помог Леннаде сойти с трапа — она еще недостаточно окрепла и остерегалась быстрых движений.
— Твои комнаты ожидают тебя, — сказал мне Фей.
Я знал, что моего друга избрали председателем Революционного Совета, что его день расписан по минутам, и был благодарен ему, что он все же нашел время повидаться со мной.
— Может быть, сегодня кавалер Алексей все же пригласит меня зайти к нему в гости? — спросила с лукавой улыбкой Леннада.
Мы вспомнили, как я прятал от нее Фея, и дружно рассмеялись.
— А вот это наш маленький сюрприз, — сказал Фей, когда мы вошли во двор.
И я увидел на том месте, где прежде была коновязь, высокий постамент, на котором возвышалась фигура конного рыцаря.
Коня я признал с первого взгляда — это был мой Баязет, но лишь в следующее мгновение понял, что рыцарь — это я. Скульптор изобразил меня в боевой броне, только вместо бургиньота на голове у меня был прозрачный космический шлем. Из-за этого изваяние чем-то походило на изображение Георгия Победоносца — но вместо змея я поражал копьем огромный крест… Удар копья раздробил крест на куски, и он теперь напоминал уже не крест, а разбитую вдребезги свастику.
— Идею подал Летур, — рассказывал Фей. — Он нашел такое изображение в книгах своего покойного сына, которые тот привез с Земли. Замысел всем понравился, и принцессы утвердили проект. Это был их первый и последний указ, потому что они обе отреклись от престола и передали власть Революционному Совету. Они сказали, что право выбирать себе мужа им дороже королевского трона.
— Они правильно сделали! — заметила Виола, шедшая рядом с Феем. — Выходить за нелюбимого — это, наверно, ужасно!
— Я лучше умерла бы! — согласилась с ней Леннада, и я почувствовал, как пальцы девушки крепко стиснули мой локоть…
Во дворце нам встретилась небольшая группа. В окружении вооруженных людей с заложенными за спину руками по коридору шагал дядюшка Теодор. Увидев меня, ресторатор остановился. Выглядел он как облезлый пес, но по-прежнему напускал на себя бравый вид.
— Да будет мне дозволено приветствовать благородного кавалера, — напыщенно произнес он. — Как я жалею, что вовремя не оценил его! Если бы мне знать, что кавалер исполняет все свои обещания, что он победит кавалера Рюделя и даст нам долгую жизнь… Может быть, по старой дружбе кавалер замолвит за меня словечко перед судьями, которые, кажется, не очень желают мне долгой жизни?
— Ты сам распорядился своей жизнью. Я ведь говорил, чтобы ты не хватался за ножи.
Я хотел пройти мимо, но он удержал меня.
— А жаль, что мы тогда не прирезали тебя, кавалер, — медленно произнес он, с ненавистью глядя мне в глаза. — Зачем ты только к нам явился…
Его слова ошеломили меня.
— Ты что — жалеешь об этом? А как же долгая жизнь?
— Мы все равно перерезали бы всех кавалеров, и тогда их проклятая машина перестала бы действовать, — объяснил он. — Но власть была бы вот в этих руках, — он потряс кулаками перед моим лицом. — А если бы удалось сговориться с кавалером Рюделем…
На его лице заиграла такая отвратительная улыбка, что меня передернуло от омерзения. Я молча повернулся и пошел прочь.
Через час, когда Леннада отдохнула, Фей зашел за нами. К моему удивлению, он повез нас на Ристалище.
Мы прошли под трибунами и очутились на поле.
— Петрович… Посмотри, Петрович, — прошептал я, хватая его за руку.
В центре поля, над которым, казалось, еще витал бешеный храп коней, на том самом месте, где я совсем недавно увидел бегущую ко мне девушку, возвышалась гранитная стела с изваянием. Скульптор изобразил Тину такой, какой она была в последний миг ее жизни, — радость и любовь в распахнутых глазах, а в протянутых к людям руках голубые неувядающие цветы столетника, как обещание долгой жизни.
